11.jpg

Великая утопия. Инт. с Ганиным

Наталия СВИЩЁВА

ВЕЛИКАЯ УТОПИЯ: ОТ ПЛАТОНА К ФОМЕ ОПИСКИНУ

 

Гомерический смех, звучавший на спектакле АТХ «В ожидании Коровкина», прошедшем уже три раза, вовсе не означал, однако, зрительского единомыслия. Одни приняли трактовку Ивана Верховых безоговорочно, другим не хватило абсурда, в современном понимании этого термина, третьим — традиционного обличительства, которому положил начало мхатовский спектакль 1917 года. Разговор о спектакле — еще впереди, когда он полностью устоится. А сегодня мой собеседник — Сергей ГАНИН, исполнитель роли Фомы Фомича. Предмет нашего диалога — его герой.

— Твой Фома является нам по крайней мере в трёх лицах. Сначала некоего мага-иллюзиониста в цилиндре и с тростью (кстати, именно в таком цилиндре и с такой почти тростью Иероним Босх изобразил в «Искушении святого Антония» распорядителя на дьявольском шабаше), затем обитателя села Степанчикова в самой обычной жилетке, наконец, Христа, не поддавшегося искушению и пошедшего на крест ради людей. Кто же он ?
— Он живёт многими жизнями. Он — великая маска, великий актёр. В бытность свою шутом у генерала, изображая ящерок, крокодилов, жуков, а также петушков и разных домашних животных, Фома получил вкус к перевоплощениям. В каком-то смысле он является освобождённой сущностью. В каждой ситуации он наполняется новым содержанием. Это странный симбиоз самых разных героев литературы, искусства и реальной жизни, от древности до наших дней. Парасит древнеримской комедии, мольеровский Тартюф, Оле Лукойе, Че Гевара, Жириновский. В первом своем явлении он — граф Дракула, готовый к самым неожиданным поступкам. Цилиндр и синие очки — это маленькая цитата из фильма Копполы. Как житель Степанчикова, как человек в жилетке, он постоянно исполнен благородного гнева против всеобщего несовершенства. В этой ипостаси он считает себя обязанным вывести на чистую воду весь мир в его пакостях. Потом, в белой тоге, он станет одновременно рабом и патрицием. Фома сам себя всё время трактует. Он и сам себе режиссёр, и является режиссёром всего спектакля, происходящего в Степанчикове. Он всё время разбрасывает вокруг себя, как семена, какие-то драконьи зубы, из которых произрастает немыслимая ситуативная неразбериха.
— Но в этом многоликом существе есть стержень?
— Он совмещает в себе две ипостаси: буффонную и пророческую. Во время репетиций наш режиссёр ни на каких политических аллюзиях не настаивал. Но кое-что само явилось. С одной стороны, Жириновский, с другой — наш великий и грозный г-н Солженицын, который кричит в необыкновенном гневе, абсолютно благородном, конечно: «Где же земство? Земством спасётся Россия!» Это один к одному Фома Фомич: «Как поздно вы начали сеять яровые!»
— Я разделяю иронию по отношению к земству, но у Солженицына определённая и большая цель. Что сказал бы по поводу своей цели Фома Фомич в жилетке?
— Во всех ипостасях Фоме Фомичу свойственна внутренняя боль. Он испытывает, несмотря на весь свой благородный, праведный гнев, тихую, добрую жалость ко всему живому, столь легкомысленно и недостойно попирающему высокие нравственные правила, коими должно руководствоваться человечество. Он скорбит о недостижимости совершенства в одном, отдельно взятом Степанчикове. Сожалеет об утраченной гармонии и золотом веке. Тоскует, что ничего, ничего нельзя сделать, все устои разрушены, всё ускользает, почва уходит из-под ног, в Харинской пустоши сено до сих пор не скошено! А ведь так нетрудно изменить человеческие отношения. Всего-то — не плясать камаринского, не говорить ужасными простонародными фразами, стремиться прийти к какому-то аристократизму духа, сопрячь себя с природой — и тогда взойдёте в новую античность, станете новыми эллинами.
Фома — великий утопист. Он в рабстве у собственной идеи. Он должен усовершенствовать всё. Поэтому будет принимать роды у свиньи, рубить дрова на зиму, копать репу.  Энергии, с которой он копает репу, достало бы на единоличную постройку космического корабля.
— А как этот утопист относится к любви? Ведь вокруг него сплошные любовные флюиды.
— О! Он натура экзальтированно чувственная Он влюблён решительно во всех женщин. Его влюблённости чередуются с необыкновенной скоростью. Одна, но пламенная и безнадёжная страсть для него невозможна. Но он – не донжуан.
— Импотент или девственник?
— Импотенция несовместима с его энергетикой. Скорее девственник. Он даже процесс ухаживания считает, пожалуй, чем-то низким, грязным. У него культ чистоты. Чистота — это подавленная чувственность. Физическая страсть сублимируется, трансформируется в бесконечные дела, в психологическую войну, которую он ведёт с окружающими, в новые проекты, которые он заводит.
— У него нет друзей. Потому ли, что он безмерно требователен в дружбе или?..
— Или. Он выше дружбы. Его главное дело — служение. Он не может приблизить к себе ни одного человека, не нарушив тем самым своего священного долга. Он должен быть один, потому что в этом доме он —брамин, жрец, единственный обладатель истинного тайного знания. Он призван. Он избран. Его избранность продиктовала ему одиночество. Он не может разделить ни с кем свое мессианство.
— Но счастлив ли он?
— Он был бы и счастлив, и покоен, и волен. У него лично для этого есть всё. Но по-настоящему благородный человек не должен равнодушно проходить мимо свинцовых мерзостей дикой русской жизни. Равнодушием совершаются все гнусности. Равнодушие могут позволить себе всякие там учёные, верхоплясы, цезари, но Фома Фомич — никогда. И если он видит, что неправильно режут курицу, это — нарушение мирового порядка. Народ нужно учить. Просвещать. Он верит в идеи прогресса, и в этом смысле он типичный конфуцианец. Он — счастлив, но вынужден отвлекаться от своего счастливого состояния, чтобы поднять слабого. Разве силён тот, кто не может поднять слабого до силы своей? У него почти мистическое стремление доказывать исключительную верность пути, который он мысленно начертал. В мистическом самоупоении он свободно играет временем и пространством, уходит в прошлое, забегает в будущее.
— Играет? Не слишком ли он односторонне серьёзен для игры? Ведь это человек, абсолютно лишённый чувства юмора. Игра — это творчество. Но Фома не творящая сущность. То, что он «созидает», это лжетворение.
— Когда Фома был шутом у генерала, он вступил с миром в трагические отношения, и теперь он никому не может позволить нарушать законы трагедии. Жизнь для него — вещь серьёзная, и на Голгофу должны идти все. Как можно смеяться и шутить, если в Никарагуа земля горит под ногами, а в Африке голодают... И очень важно, что Фома во всем и всегда искренен. Он не может быть лживым. Это глубоко страдающий человек. Чувствует боль за всех и всё, что происходит. И за всех молится.
— Но люди, за которых молится твой Фома, которым он должен вернуть якобы утраченную ими нравственную чистоту, они же для него – не реальные, живые люди. Он не чувствует их подлинной человеческой природы, их души.
— А в этом его трагедия, которой он не в состоянии осознать. Люди для него — материал, с которым он обращается иной раз даже бережно, поскольку это особого качества материал, но пригодный лишь для того, чтобы вылепить из него нечто совершенно новое.

(«Саратов», 8 августа 1996 года)