17.jpg

Право на вздох, смех и глоток водки

Наталия СВИЩЁВА

ПРАВО НА ВЗДОХ, СМЕХ И ГЛОТОК ВОДКИ
утверждает Академия Театральных Художеств
в Саратове

 

В таком названии театра столько же самоиронии, сколько и затаённой мечты о совершенстве. Театр, ныне хорошо известный и на родине, и далеко за её пределами, был создан группой молодых актёров, закончивших саратовскую театральную школу и объединившихся вокруг выпускника режиссёрского факультета московской Высшей театральной школы Ивана Верховых в 1988 году. В пространстве постановок соединяется, казалось бы, несовместное: русская психологическая школа с буффонадным, чуть ли не клоунским способом существования на сцене. Каждая работа начинается как бы с нуля: «Эмигранты» С. Мрожека, «Люди ль вы, орлы?» — шоу по стихам современных поэтов-концептуалистов, «Почему я лучше всех?» по Даниилу Хармсу, стилизация сказок С. Козлова «Правда, мы будем всегда?», «Незаживающий рай» В. Казакова.
Историю театра АТХ можно описать как историю уникальной творческой компании. Маленькой. Тесной. Связанной отношениями, не вполне внятными стороннему наблюдателю. Мучительными узами — счастливыми и смертельными. Другие на их месте давно бы разбежались, надоели друг другу хуже горькой редьки, запутались в интригах, проведя остаток жизни в признаниях во взаимной ненависти, обязательно бы что-то не поделили — славу, деньги, роли, друг друга.
АТХ — воплощение нашей мечты и тоски по эмоции долгой жизни, несуетной и подлинной, проживаемой рядом и вместе с любимыми людьми, не наспех, а подробно и с удовольствием. Их объединяет не единомыслие — к счастью, они часто мыслят по-разному, не денежный или какой-либо другой корыстный или просто понятный интерес, желание и умение быть вместе свободными и завидное творческое упрямство, которое и сравнить-то не с чем, разве что с упрямым замыслом Творца.
Жанр последней работы театра — «Прекрасность жизни» по роману-коллажу прозаика Евгения Попова —  театр определил как философско-патриотическую ораторию.
Театр произвёл на свет непонятно-понятный, терзающий и радующий спектакль — «Прекрасность жизни». Он то плакал, то хохотал, пил, кривлялся, исповедовался, то скользил плавно, то спотыкался и — затягивал меня, как чёрная дыра. Я поняла — в который раз! — что такое театр. Это когда горло сжимает ужас, а через минуту захлёбываешься от смеха и в восторге хватаешь за руку незнакомого соседа. Мне давно не дышалось так легко, как на этом спектакле, где духота зала прекрасно уживалась со свободой духа и раскрепощённой театральностью.
Игровая площадка для Ивана Верховых — это живая одухотворённая сфера, где каждый предмет, каждый угол, дверной проём, стены, потолок наделены особыми полномочиями. Двести два галстука, свисающих сверху, и огромное окно, за которым течёт улица, ничего не знающая о спектакле, очерчивают истинный масштаб сцены — комнаты — жизни. Одни «явления» за окном заложены в партитуру спектакля и выполняются его участниками. Другие возникают спонтанно и от него не зависят. Иногда их не отличить в буквальном смысле слова. Так, на одном из спектаклей артист Сергей Ганин, одетый в старенькое пальто, вязаную шапку и армейские сапоги, стучал с улицы в упомянутое окно, выполняя режиссёрскую мизансцену, когда был окликнут сержантом с «демократизатором» в руке. Попытки артиста объяснить происходящее не увенчались успехом, ему пришлось спасаться бегством, а с разгневанным стражем порядка разбирался директор Дома архитекторов. Те, что снаружи, принимают участие в спектакле, не подозревая об этом. И я, сидя в своем кресле, позавидовала им. Мне тоже хотелось в действие.
В детстве мы все любили по вечерам  заглядывать в чужие освещённые окна. Не подглядывать, а заглядывать — чтобы увидеть, какие там на стенах обои, какой абажур, кто готовит ужин, кто стелет постель. Помните у Цветаевой: «Вот опять окно, где опять не спят...»? В спектакле всё почти так же — «пьют вино», «так сидят», «рук не разнимут двое», «крик разлук и встреч».
Время и эпоха не подчёркнуты жирным карандашом. Течение сценической жизни — естественно и неторопливо. Спектакль, если переводить его в слова, ни о чём новом. Его герои — обычные люди, уносимые ветром нашей отечественной истории, поражённые ложью, в которой все мы жили, нравственной коррозией, никого ни щадящей сегодня.
Событием театральной жизни стало то, как нам об этом рассказали. С редкой, редчайшей искренностью, как в разговоре с очень близким другом, на кухне, заполночь. Актёры окружены настоящими вещами, играют в костюмах, в которых могут ходить и у себя дома. Нет ни одной «театральной»  интонации, ни одного фальшивого жеста, неверного звука, грубого мазка. В них неповторимость характеров, их взаимоотношений, их угадываемое будущее.
Вынужденная замкнутость театрального пространства становится благодаря его же разомкнутости качеством нашей жизни. Мы думаем, что живём свободно, коль скоро можем передвигаться в нашем собственном пространстве —     с работы домой, а по дороге — в магазин. Но это — заблуждение. Предмет рассмотрения спектакля — наше душевное пространство, которое мы безобразно обузили, но которым по большей части довольны и даже заносчиво противопоставляем его внешнему.
Театру интересны те, кто не устроился в жизни. Сцена—улица—город—страна — места полным-полно. Но эта огромная Россия — проклятое место. Ловушка. Все мы — калечены. Говорю «все мы», потому что театр, сопрягая вчерашнее и сегодняшнее, говорит о человеке, значит, обо всех нас. Кажется, вместе сели за стол Евгений Попов, Иван Верховых, Венечка Ерофеев, Сергей Ганин, Даниил Хармс, Виталий Скородумов, Инга Монаенкова.
Болтая о чём-то необязательном, не называя вещи своими именами, они имеют в виду самое главное — наше бессознательное упоение бессмысленностью существования, измученность старой ложью и новой конъюнктурой. Я тоже хочу туда, к ним, захвачу с собой стул и стакан, если не окажется лишних. Ведь это всё про меня. Там все реальные лица — писатели, актёры, и мы, зрители, — стали персонажами спектакля наравне с его героями. Так, замещая друг друга, мы совершили вместе полусмешной-полупечальный круг вечерних и ночных бесед и попытались напоследок хоть как-то «уместить пространство и время», наподобие того, как чеховские герои умещали налима.
Многие считают АТХ театром абсурда. Это справедливо только в одном отношении. Абсурд имеет в виду ощущение мерзости жизни, переходящее в ощущение её чистоты и наоборот. Добро и зло сплелись в душах наших и героев спектакля и смотрят одно сквозь другое. Корчась от дурных предчувствий, мы примиряемся-таки к грязи, в которой живём. Апофеоз бесчувственности. Из-под нас выдернута основа — мы это ощутили в 70-е, ощущаем и сегодня, судорожно погружаясь в эпоху нового застоя. Мы повисли в невесомости, а спасение может прийти только от нас самих, когда мы научимся дорожить самоценностью жизни.
На поверхностный взгляд спектакль ограничивается жизнью человеческого духа, то есть путешествием по лабиринтам психологии, исследованием эмоциональной сферы. Это лишь верхний слой. Но режиссёра и актёров манит другой — золотоносный, глубинный, гораздо более труднопроходимый. Они создают спектакль мистериальный. Он вбирает в себя верхний слой, но им не ограничивается. Его герои, какими бы мелкими, слабыми ни казались, предстают вместилищем мирового духа. Я думала, такое возможно только в музыке. Но актёры играют реальность душ там, где и души-то как-будто нет. Они выискивают глубинное состояние современного человека и открывают в нём возможность к сопротивлению.

Наталия СВИЩЁВА («Литературная газета», 6 марта 1996 года)