А где сундук?

А где сундук?

А ведь не тонут, паршивцы! Кораблик
По реке плывёт кораблик.
Он плывёт издалека.
На кораблике четыре
Очень храбрых моряка.
У них ушки на макушке,
У них длинные хвосты,
И страшны им только кошки,
Только кошки да коты!


Театр Саратовской Академии театральных Художеств оказался, наверное, главной сенсацией фестиваля "Мимолет-2001". Спектакль "Почему я лучше всех?" по Даниилу Хармсу легко переиграл "Дальше было раньше" москвичей, другие серьезные работы и стал притчей во языцех среди мимолетовских зрителей. Ясно, что эта постановка станет легендарной не только на многочисленных театральных фестивалях, но и войдет в толстые учебники по актерскому мастерству, а также в "золотую книгу" авангарда.
Хотя вот с причислением саратовского коллектива к каким-либо культурным и внутритеатральным течениям- трудновато. Потому что эти ребята не укладываются ни в какие схемы и раскладки.

Театр АХТ был основан в далеком теперь 1988 году. Название сего уважаемого коллектива говорит само за себя- Саратовская Академия Театральных Художеств. Немного вычурно, с каплей деревенщины, замешанной на крайнем эстетизме, с изрядной долей самоиронии.

Бессменным президентом академии является Иван Иванович Верховых, выпускник Щукинского училища.

К сожалению, из-за вдруг обнаружившего себя аппендицита он так и не смог появиться на фестивале в Иркутске, сопровождая своих актеров с больничной койки.
"Академия" - одна из многочисленных театральных детей "перестройки". На волне студийного движения конца 80-х годов в Саратове под руководством студента Ивана Верховых вышли на театральные просторы три утлых суденышка- студии, которые вскоре преобразовались в настоящий театр.

С тех пор корабль этот несет по воде, а люди все удивляются: "Что за судно такое? Под каким флагом ходит? И команда странная, как не от мира сего:" Команда, кстати, не меняется вот уже более 10 лет. Восемь "ветеранов"- академиков являют собой центростремительную силу театра. Именно это десант и прибыл в Иркутск.
"Академия" имеет довольно длинный список гаваней, в которые приходилось заходить на фестивальные огни. Театральные праздники в Питере, Москве, многочисленные приглашения от Центрального дома работников Искусств, несколько поездок на международные театральные слеты в Волгограде, Омске, Пскове, Челябинске. Шальной ветер не единожды выносил театр и за границу- Германия встречала саратовских лицедеев в 1992, 1993, 1997 годах. Именно в 1993 году Хармс "академиков" так поразил немецкую публику, что спектакль "Почему я лучше всех?" был назван лучшим в германском театральном сезоне 92-93 годов.

1994 год принес капитану театра Ивану Верховых звание "Человека года". За спектакль "Незаживающий рай".

1997 привел это странное судно в таганскую гавань на фестиваль, посвященный столетию Ф. Г. Лорки.

У театра очень много друзей. В 1990-2000 "академовцы" участвовали в международном проекте по произведениям Марины Цветаевой "Молодец" вместе с французскими актерами.

Саратовский театр уникален тем, что не имеет "провалов", берясь за трудные философские темы. На его деревянной палубе умещаются такие непростые творцы, как Людмила Петрушевская, Владимир Казаков, Дмитрий Пригов, Евгений Попов. Рядом, плечо к плечу - Пушкин, Достоевский, Лорка, Бродский, Хармс: Любой другой театр на одном только имени из этого списка мог бы сделать очаровательное падение с тройным переворотом вокруг собственной оси. У саратовской "академии", похоже, существует собственная методика обхода "ям" и "колдобин". В их "трюмах" лежат спектакли "Когда пройдет пять лет" (Лорка), " Осенний крик ястреба" (Бродский), "Моцарт и Сальери", "Прекрасность жизни" (Евгений Попов) и др. Именно в трюмах, так как с прибытием в каждый новый "порт" спектакль меняется в сотнях мелочей, привыкая к обретенной сцене, так что вдруг понимаешь- это уже вновь рожденное дитя. Непохожее на своего предшественника. Потому каждый спектакль "Академиков" -это что-то измененное.

Вспомним печальный зрительский опыт на спектакле "Дальше было раньше" Геннадия Абрамова. Половина зала ушла разочарованной и только потому, что ничегошеньки не поняла и не почувствовала живого, "человеческого" (!) в выкрутасах московских гостей. Саратовскому театру удалось избежать и этого. Они человечны, они близки зрителю, они стоят не выше (на сцене), а -РЯДОМ. Потому и принимаются всегда как братья. Правда, не впадая в пошлое панибратство. Потому они умудряются не тонуть в современном театральном мире, не впадают в эстетство и не удаляются в "чистое искусство", при этом сохранив детскую чистоту творения.

Они же- невыросшие еще. Потому интуитивно бегут от всяческих концепций и попыток натянуть на себя хомут какого - то движения. Отсюда- маленькая особенность "академии"- они все еще учатся, а потому никого и ничему не учат. Зритель живет вместе со спектаклем, как ребенок в игре.

Природа Горит бессмыслица звезда
Одна без дна
Вбегает мертвый господин
И молча удаляет время

В Иркутск кораблик приплыл, завлеченный "Мимолетом". И привез свой самый : самый жизненный спектакль "Почему я лучше всех?" по произведениям Даниила Хармса.
"Сейчас я буду задыхаться в сундуке:"- с этих слов вступило в мир пространство далекого теперь обэриута. На сцену выходили воскресшие из небытия "чинари"- под тихий шелест-песню.

Вообще, у саратовцев очень даже неплохие отношения со звуком. Они как-то педантично и тщательно продумывают каждую минимальную звуковую единицу. Потому спектакль обрастает целым множеством паутинных недомолвок, недо-слов, которые подчас значат больше чем вербальность. Это своеобразная подсознательная дань учителю обэриутов- Велимиру Хлебникову, апостолу Бога Фонетики. "Летят по небу шарики, летят и шелестят.." Выверенный до последнего звука строй голосов создает второй, параллельный мир спектакля, словно за актерами стоят их двойники, некие связанные одним существованием нежити из другого мира. Звуки настолько осязаемы, что в темноте сцены кажется- присутствуют сотканные из звуков образы. Впечатление усиливается и почти полной темнотой, в которой -точками- до боли знакомые и нестрашные. Свечи.
В спектаклях саратовского театра нет агрессивной ирреальности, все предметы- домашние и добрые. Как старые, запертые в сундуке вещи. Все, что происходит- непонятная, но "живая" инакость. Инакость, вытянутая из человеческого повседневного быта, знакомого и родного. Отсюда- тонкая, почти неосязаемая ниточка от театра обериутов до Козьмы Пруткова, от мира Зощенко, до философии Достоевского. Это мир затасканного учителями "маленького человека", шагнувшего вдруг за спинами высоких "байронических" героев в неизведанное. Это гоголевский сумасшедший и не совсем он. Это мир, повисший хлопьями, мир вышедший из теней на стене. Кто знает, может быть эта восхитительный летящий призрак- только отпечаток панталон, болтающихся на веревке?

Свечи. Они царили на сцене. Они сопровождают человека от самого счастья до самой смерти. Они - в час молитвы и в час греховного гадания. Они- венчание и они же- смерть, они же -любовь: "На озаренный потолок ложились тени. Скрещенье рук, скрещенье ног, судеб скрещенье:" И бокалы с настоящим шампанским- как Иисусовы чаши.
Среди этого мира- вдруг хор голосов, застывших на сцене толи в шутовской игре, толи в исступленной молитве: "И люди стройными рядами в своих могилах исчезают:А дворник с черными усами стоит опять под воротами, стоит опять под воротами и чешет грязными руками грязный свой затылок:". Это же страшное и смешное выходит дело- все в мире меняется, все проходит, а только одно остается неизменным- все тот же грязный дворник. А коли он один не развивается, не исчезает и все стоит- выходит, он и есть Бог? И словно подтверждая эту догадку люди на сцене начинают двигаться , в центре - человек с метлой, как распятый Христос, как Смерть с косой. А все застыли в молитве: Страшно? Смешно ?

В мире спектакля -два стула. И более ничего, кроме странного замечательного стола. То есть ящика, то есть бассейна, то есть гроба, то есть самолета, то есть туалета, то есть сундука, в котором задыхался Хармс. То есть мира, в котором нам приходится жить. Это сооружение на сцене- необыкновенно емкое и ежесекундно метаморфизирующее во что-то новое- гениальное изобретение создателей спектакля. В единый момент он становилось праздничным столом, за которым стояли и сидели: Потом- неким подземным ходом, в который уходили герои со сцены. Временами казалось, что под черной тканью, покрывающем это нечто- таится другой мир, который только выверни наизнанку- и наш родной- свернется до маленького сундука. Это были маленькие дверцы кэрроловской Алисы, ведущие в королевский сад. Это была давняя детская игра, любимая всеми малышами. Забраться под стол- и там устроить дом, а лучше- даже поезд, а лучше даже- гору, а лучше еще- вход в другой мир. Только вот поздно вечером, когда тени ложатся на город, когда комната вдруг становится чужой и враждебной под столом поселяется злое чужое, которое может укусить за ногу, если подойти поближе. Еще ближе, еще: Это природа. Природа. Вывернутая подкладкой вверх. Те же привычные формы, но поверхность кишит неведомыми и забавными существами.

Поиграем в боялки?

"Спи мой мальчик, не пугайся глупых снов!"- звучат слова Хармса. Реальность -то намного страшнее сказки. Потому что в сказке есть мудрый и всегда свершающийся закон сна- на самом страшном месте сновидение обычно обрывается. Это и есть- счастливый конец. А вот в мире все совсем по-другому. Вот сцена с отрезанием конечностей. Сначала человеку методично отпиливают ногу, потом- руку, потом -еще одну ногу, наконец он уже не может стоять и тихо так говорит: "А как же я домой пойду?" На что лежавший до сих пор смирно покойник вдруг вскакивает и орет проникновенно : "А мы тебя поддержим!" Смешно, страшно и живо. Правдиво. Реализм, надо сказать, самый настоящий реализм. Кстати, обэриуты, театральные потомки которых в этот вечер собрались на сцене, так и называли себя- Объединением реального искусства.

Завтра всех вас повешают! - А веревки с собой брать, или профсоюз выдаст?

Потрясающе интересная сцена с веревкой- удавкой. Вначале было Слово и слово это: "А где Козлов?" "Он ушел в кусты" - простой ответ, но вот за этот ответ расплата Козлову уготовлена очень даже веселая : "Ты, брат, не горюй, мы тебя сейчас удавим!" Что-то странное, глубоко позорное и русское есть во всей этой ситуации. Не горюйте, братцы, всех удавят! Ведь Хармс, по свидетельствам друзей обладал даром провидения. Кто знает, много ли нужно интуиции, чтобы прозреть 41 год и смерть в удавке тюремной больницы?
А пока на сцене, на этой маленькой сцене, далекой от первого года войны и смерти- до них еще так долго идти!- жил "чинарь-взиральщик". Всего несколько человек в мире: труп с бутылкой вместо свечи. Мрачные люди с ведром. Человек- лягушка, он же Козлов (Дмитрий Черных), в купальной шапочке, на ногах- резиновые перчатки. От этих перчаток вид у него трогательный, незащищенный. Как у малыша. Вот над ним-то и будут производится страшные опыты: "Не горюй, братец, сейчас мы тебя удавим"!" Мир растянут до длинной веревки. Вся конструкция- очень красива и даже чем-то приятна, хотя назначение ужасает. Сначала на шею несчастного Козлова наматывается конец веревки с приговоркой ласковой: "Сейчас, сейчас мы тебя удавим, Козлов!". Козлов же- совершенный ребенок на протяжении всех приготовлений к смерти резвится как младенец, хватая концы удавки и весело смеясь. Веревка же от его шеи (как пуповина матери) тянется уже через несколько прихотливых петель к ногам покойника, вытянутым, как рычаг. Жестокая, жесткая, великолепная конструкция поражает изяществом и красотой. Она уже не просто сплетение тем и веревок- это символ самой жизни. От ребенка -Козлова грубая нить тянется через несколько узлов до покойника, ноги которого-рычаг, довершающий естественное течение от начала жизни до ее конца. И веревку наматывает все тот же Дворник (Юрий Кудинов), грязной рукой чешущий затылок. Все тот же представитель Вечности, ухмыляющийся и довольный свершаемым безобразием, в простонародье именуемым "человеческая жизнь".

Любовь- это вам не картошка с хреном!

Где-то тут рядом обитает и любовь. Правда и она- не книжная, а реально- человеческая. Сцена "Помеха" в спектакле стала одним из полюсов, между которыми двигался беспокойный электрон мысли зрителя. Молодой человек (Виталий Скородумов) и девушка (Евгения Калининская) играют в шахматы. Вскоре напряжение между ними настолько возрастает, что Он медленно начинает поднимать свою ногу по Ее ступне, лодыжке: Все выше, выше, выше, и выше, пока Она вдруг не вскрикивает: "Дальше нельзя!" Почему же нельзя? Помеха страшная- на девушке нет панталон! Странно, ведь все попытки их сблизиться как раз и направлены на то, чтобы: Чтобы избавиться от этих самых панталон? Старый анекдот: "Побег через забор отменяется! - Почему? - Забор снесли!" Докопаться до истин трудно, но еще труднее обнаружить, что истина ничем не защищена и лежит на поверхности. Тогда от нее многие отворачиваются. Не в силах преодолеть отсутствие "панталон" и "забора".

При всей анекдотичности ситуации- все происходящее еще и неуловимо эротично. Даже ворвавшиеся в самый ненужный момент некие "пожарные" с голосами страшными и пропитыми - неотделимая часть этой странной любви. Они уводят девушку, даже не позволив надеть: И когда Он спрашивает : "А можно мне с вами?" Они вдруг отвечают: "Можно!". Все это похоже на какую-то странную сказку, отголоски "коммуны", где и любовь принадлежит всем, в том числе и пожарным. Конец сцены , когда безмолвную девушку утаскивают в темную дыру стола, так напоминает завершающие слова пьесы Хармса "Елизавета Бам": "Елизавета Бам! Вытянув руки и потушив свой пристальный взор, двигайтесь следом за мной, хроня суставов равновесие и сухожилий торжество. За мной." Что это? Частный случай, или судьба страны, составленная вот из таких мелких частиц существования людей?

Другой полюс спектакля- это тоже любовь. Сценка "Федь, а Федь!" . Немолодая, уже стареющая дама (Елена Блохина), брюзгливая и скучающая имеет при себе Федю, толи слугу, толи любовника, толи желаемого мужчину, толи надоевшего мужа. Что, впрочем- одинаково неинтересно. Они лежат друг на друге "валетом", он стрижет ей ногти на ногах. Скучное, коммунальное сожительство. Ее вселенская скука, желание любить обращается в серию придирок к "слуге". А Его любовь превратилась в страстное желание "спереть" масло из масленки. И никак не понять- почему они просто не могут любить друг друга, почему то, что тянет их, выворачивается в скуку и любовь к маслу? Но это тоже любовь, как ни странно. Между этими двумя существами тоже- какое-то чувство, может быть, не менее сильное, чем чувства самых пылких любовников. Некий феномен садомазохизма на русский абсурдный манер. Любовь , низведенная до разборок о съеденном масле, любовь поднятая до разборок, любовь, вспыхнувшая от кражи масла из масленки. Боже мой, это все-таки любовь! Лунная, прекрасная сцена, когда Федя подпиливает ногти на ноге свой мучительницы и пилочка превращается в смычок, а нога- в скрипку:

"0-0-0- Конец света. 0-0-7 - Конец света в видеозаписи"

Еще одна, трогающая душу каждого порядочного филолога, особенность саратовского театра - бережное, виртуозное отношение к слову. На протяжении всего фестиваля "Академия" выдавала мини-спектакли, созданные посредством словотворчества. "Список запретов", озвученный на открытии: "Розжиг костров, выполз змей, выкобыл лошадей, выхухол выхухолей: категорически запрещен!" только открыл бесконечные "слововыражения", озвученные "академовцами" на "Мимолете". На Лиге Импровизаций Виталий Скородумов и Сергей Ганин прочитали нечто, напоминающее стихотворение, но только по форме. Это был настоящее торжество Слова, сопрягающегося, сливающегося и трансформирующегося в новые смыслы. Неведомые, парадоксальные и сиюминутные. Это было живое, движущееся речетворение: "Я простой естествоиспытатель: "Отчего мы как бычки в томате? Почему - не ягодки в компоте?" "Милая, давай родим дебила!" "Все прогрессивное чебуречество:"
"Чебурек- это звучит гордо!"

Если московский класс экспрессивной пластики добился полной свободы в трансформации человеческого тела, то саратовцы той же или большей высоты в слове. Словно на какой-то миг для них отменили весь опыт человеческого словаря и они, как трехлетние дети стали сочинять и придумывать новое, изобретая для себя свой мир.

Будем жить?

"Почему же простая, низкая природа является у одного художника
в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления;
напротив, кажется, как будто насладился, и после того
спокойнее и ровнее все течет и движется вокруг тебя?"
 (Гоголь, "Портрет")

Спектакль входит в зрителя мощной жизнеутверждающей силой. Да, именно так. И это при темных красках, и даже при сценах с мертвецами, убийствами и вскриками из могил. Обоснованность бреда, его право на существование рядом с жизнью реальной дает всему происходящему жизненную силу. Более того- бред срастается с жизнью, он выходит на поверхность ее самое, из ее чрева и существа. Жизнь не теряет своих лучших черт- способности слияния человеческих душ, их разговора . Бред делает эту беседу более емкой, оттененной грубым. Но верным штрихом сумасшествия.
Говорят, когда спектакль удался, что-то рождается в человеке , когда еще не все на сцене завершено. Саратовчане сделали большее - их спектакль продолжает жить вместе с человеком вот уже несколько: Впрочем, кажется, он уже существовал со мной с тех пор, пока себя помню. Я расту, а он все так и остается - немного непонятой, немного страшной, чуть поднадоевшей, но неотрывной от существа моего сказкой. Рассмотренной ребячьими глазами. Значит, будет жить вместе.

А, собственно, где же сундук?

Юлия Сергеева, Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.     http://express.irkutsk.ru/gazeta/nomer/10/sob16.htm