10.jpg

В Берлин с эмалированным ведром - Д. Хармс Почему я лучше всех

Наталия СВИЩЁВА

В БЕРЛИН С ЭМАЛИРОВАННЫМ ВЕДРОМ

 

Согласно совместному заявлению актеров театра АТХ, недавно вернувшегося из гастрольной поездки в Берлин, самая примечательная черта этого города — отсутствие бездомных кошек и собак, а также населяющие городские парки зайцы и беспрепятственно пересекающие улицы сурки, перед которыми тормозят дисциплинированные машины. Вид ухоженных, в ошейниках, дворняг и зайцев, выскакивающих прямо под ноги, оказал на молодых творцов в первый же час прямо-таки целебное транквилизирующее воздействие.
А они изрядно нервничали перед поездкой, тем более что везли с собой странный груз, вызвавший недоумение советских таможенников.

— А ведро зачем?
— Неотъемлемая художественная деталь нашего спектакля «Почему я лучше всех?» Д. Хармса, — рассказывает художественный руководитель театра Иван Верховых, — я подумал, что в Германии вряд ли можно будет найти типично советское эмалированное ведро. И оказался прав. Вёдер сколько угодно, но исключительно пластмассовых, очень красивых, и совсем не то, что нужно. Мы и молоток с собой везли - прибивать «половик». Но потрясенные тем, как мы ползаем с этим молотком по полу, немцы просто отодвинули нас в сторону, достали специальный пистолет и за пять минут пристреляли обивку специальными скобочками. Там очень высокий уровень технического оснащения театров. Вся светозвуковая аппаратура спектакля закладывается в компьютер. Это очень удобно. Поначалу я вообще пришел в ужас — комната, из которой управляется спектакль, абсолютно изолирована от сцены. Все передается на экран, и спектакль идет без единой накладки, что у нас большая редкость.
Там с удивительной лёгкостью и быстротой разрешались любые возникающие проблемы. В том числе и языкового барьера. Сначала я предполагал играть свою роль на немецком, чтобы была понятнее главная сквозная линия спектакля. Сделали здесь перевод, я учил текст. Но наши хозяева и организаторы предусмотрели этот момент, к нашему приезду мой текст был уже переведён, размножен и вместе с программкой спектакля вручался каждому желающему. Это, конечно, идеальный вариант, гораздо лучше синхронного перевода через наушники. На первых двух спектаклях вопрос языка стоял не очень остро — в зале было много русских и студентов факультета славистики. А потом мы должны были играть в помещении «Театра–89», стоящего на бывшей границе восточной и западной Германии, и ожидались в основном западные немцы, которые русского почти не знают. Я запустил пробный шар, не особенно рассчитывая на успех, что вот, мол, если бы всю пьесу, подобно моему тексту, перевести и размножить — и на следующий день это было сделано.
— Что это за «Театр-89»?
— Он расположен, можно сказать, в эпицентре тех драматических событий, которые разыгрывались у Берлинской стены. Именно в этом месте чаще всего предпринимались попытки перейти границу и раздавалась стрельба. «Театр-89» называется так в память о годе падения стены. Его режиссёр работал в «Берлинер Ансамбль», но, как и мы, предпочёл независимую от государственных театров жизнь. Они ставят один-два спектакля в сезон и сдают помещение в аренду другим театральным коллективам. Собственно театр занимает один этаж этого здания, на остальных расположены бары, холлы, какие-то комнаты для отдыха, развлечений. Они никогда не пустуют. И зрители собираются там гораздо раньше начала спектакля — просто беседуют, пьют пиво, читают. А в зал немцы приходят — вот подтверждение их легендарной аккуратности — за минуту-полторы до начала. Нас этот обычай заставил изрядно поволноваться. За несколько минут до начала мы видим в щёлку всего четырёх зрителей. Представляете, какое у всех состояние? Но за минуту до восьми зал наполнился, как по мановению волшебной палочки, пришлось даже вносить дополнительные стулья, их не хватило, студенты сидели прямо на полу.
— Чем можно объяснить переаншлаг уже на первом вашем спектакле? Рекламой?
— Рекламой и именем Хармса. Его в Германии прекрасно знают, несомненно, лучше, чем у нас. В числе зрителей нашего спектакля была г-жа Вагенбах, владелица одного из крупных западногерманских издательств, которое печатает много русской литературы, в том числе Платонова, Хлебникова, обэриутов. Она издала две книги прозы и поэзии Хармса, готовит к выпуску третью — «Искусство — это шкаф» с дневниковыми записями, многие из которых у нас еще не опубликованы. К счастью, мы смогли отблагодарить ее за подаренные книги текстами Хармса, которых она не знала и которые мы выудили из самиздата. Хотя, как ни странно, там тоже есть цензура, касающаяся, правда, вполне определенной области. В Германии совершенно трепетное отношение к детям — там царит настоящий культ детей, собак и кошек, по принципу беззащитности, что ли. И тут немцы с Хармсом не сошлись во мнениях. В одном из своих отрывков Хармс писал, что ненавидит детей, что «дети — ужасны, омерзительны, особенно когда пляшут, и я всегда ухожу оттудова, где есть дети». Это всё не означает, что он действительно ненавидел их, но для немцев это уже не важно, и в немецком издании этот текст купирован.
Несмотря на это, Хармс любим на Западе. Очень импульсивно реагировали японские актеры — смеялись, хватались за головы, плакали, закрывали руками лица. Мы все время ощущали нервную теплую волну, идущую из зала. Овации после каждой сцены, хотя нас предупреждали, что немецкая публика вообще-то скупа на прием. На финальном поклоне каждый читал небольшой кусочек из Хармса по-немецки, и — неудобно даже говорить об этом самому — тут поднялась настоящая буря аплодисментов, и мы бессчетное количество раз выходили на «бис». Такого приема не было даже в Москве. Все, с кем мы встречались, — и просто зрители, и профессионалы, говорили в один голос: «Как это прекрасно, что есть такой честный, бескомпромиссный театр».
— Они там у себя ощущают недостаток этого?
— Видимо, да. Нам самим не пришлось посмотреть их спектакли, но, судя по рассказам самих немцев, театры восточные слишком долго страдали от того же, от чего и мы, — от давления большевистской идеологии, — и им трудно сейчас найти себя, и большинство театров работает на кассу.
На последний наш спектакль приехал из гамбургской газеты «Ди цайт» («Время») — это самая авторитетная, элитарная газета немецкой интеллигенции — один из крупнейших театральных критиков Германии Робин Детье.
— Он собирается писать о вас?
— Да. Большую  статью. Он очень высоко оценил спектакль и сказал, что мы открыли ему сценического Хармса с неожиданной стороны.
—  ?
— В Германии знают театральную интерпретацию Хармса, заданную Михаилом Левитиным, как буффонаду, трюковое зрелище, близкое цирковому искусству. А в нашем спектакле они восприняли прежде всего трагическую сторону.  Они  вообще «читают» Хармса сквозь призму 37-го года, репрессий, всего ужаса сталинского террора.
— На спектакле не смеялись?
— Смеялись. Но не тексту, а пластическому решению, противоречиям между тем, что говорят и что делают герои. Возможно, это связано с особым характером немецкого юмора. Я, естественно, не претендую на то, чтобы определить его. Мои впечатления слишком беглые и случайные. Но немецкие развлекательные телепередачи не вызывали у нас смеха. А с другой стороны, там, по-видимому, не существует такого понятия, как анекдот. Несколько раз мы с этим сталкивались — рассказываем, а собеседники не смеются. А мы не воспринимали их юморесок, чем-то, может быть, и напоминающих наши абстрактные анекдоты, но более грубые, простонародные. Кстати, к вопросу о юморе: и мы здесь, и наши хозяева там долго искали полноценный немецкий эквивалент названия нашего театра —Академия Театральных Художеств. Хотелось сохранить оттенок иронии. Не удалось. Дезориентированная «весомостью» названия, г-жа Вагенбах пришла на первый спектакль в бриллиантах и роскошном вечернем туалете, ну а на второй раз она уже оделась без бриллиантов, проще, демократичнее, в духе театра и спектакля.
— Как вообще вам там жилось?
— Прекрасно. Мы просто купались в атмосфере тепла и внимания. Там доброжелательны все, вплоть до полицейских. Там другой воздух. Но это создавало для нас особые проблемы. В «Эмигрантах» мой герой говорил: «Единственная ценность, которая у нас есть, — это наше рабство, когда становишься свободным, не остается ценностей, я растворился в этой свободе, и меня не стало». Мы начали «растворяться в свободе», и последний спектакль было очень трудно играть. Его сквозная линия — стремление к чистоте и гармонии и трагическая невозможность их обретения. Но в тамошней атмосфере уже через несколько дней всеми овладел некий внутренний покой. Я придумывал искусственные трудности, чтобы вернуть актеров в напряжённое состояние, и всерьёз размышлял, как сделать, чтобы они хотя бы не пообедали. Там гармония кажется достижимой. Может быть, именно поэтому наш спектакль и оказался им  так важен, что затронул  какие-то глубинные пласты сознания.
— То есть они ощущают потребность в конфликте, в трагедии?
— Видимо, да. Во всяком случае, нам пришлось слушать заявления, что в благополучном этом мире нет людей с душой мучающейся, кровоточащей, и что, вероятно, их можно найти только в России. Иные говорили даже, что хотят приехать к нам на год-полтора, чтобы пожить настоящей жизнью.
— Ваши контакты с Германией будут продолжены?
— Весной «Театр-89» привезёт к нам один свой спектакль. А мы зимой снова поедем в Берлин. К радости наших хозяев, АТХ оказался для Германии театром коммерчески выгодным. Наша поездка затевалась скорее как благотворительная акция, а мы не только окупили все расходы немецкой стороны, но и кое-что заработали. Театр приобрёл имя, и в январе гастроли будут рассчитаны на более длительный срок. Мы будем к ним внутренне более подготовлены, уже зная немецкую публику. И не придётся больше стучать молотком, забивая гвозди.
— ?
— «Театр-89», ошеломлённый нашей бедностью, подарил нам на прощанье восхитивший нас «пистолет» с запасом скобок.

(«Саратов», 4 июля 1992 года)